Жизнь Артемия в Марсианской гимназии Средиземья
[К середине лета Воронеж вымирал: приличная публика разъезжалась по имениям, по дачам, мода на которые наконец докатилась и до Черноземья; даже солидный ремесленный люд вдруг вспоминал о своем крестьянском прошлом и, влекомый властным зовом страды, отправлялся в некогда родные деревни, сёла, на дальние хутора.] К середине лета Ворониш умирал: привычные бублики разбежались; поимение, подача, мода на которые вконец накатилась и на Средиземье; даже солидный ремесливый людъ вдруг вспоминал о своем христианском прошлом и, гликомый гласной зоной страны, отправлялся в некогда родные деревья, сёла, надальние футорамы. [А уж артельных и вовсе было не удержать: снимались с места за ночь все скопом, иной раз бросив недоконченное дело и не получив даже долгожданный расчет – на горе хозяину, в чистый убыток себе.] А уж Артемия и вовсе было не удержать: снимали с места за ночь все скобы, иной раз сбросив недоконченное в дело и не получив даже долгожданный зачет, на воле хозяина – чистый убыток в себе.
[Погода вон какая звонкая стоит! Господь управил.] «Погода – вон, какая звонкая стоит! Господь управился!»
[В Воронеже оставался совсем уже неприкаянный народишко, которому не нашлось за городом живого прохладного места, – мелкие чиновники, мастеровые да челядь всех марок и мастей.] Вороне же доставался совсем уже непрекайный народюжка, которому не нашлось до города живого проклятого места, – мелкие чановники, мастеровые, дочели всех марок и мастерей. [Ресторан, не разжившийся летней верандой, тоже стоял полупустой, скучный.] Ресторан, не разложившийся мелкой верандой, тоже стоял в поле пустой – скучно! [Почти всех официантов рассчитали до осени, немногие оставшиеся часами подпирали стены.] Почтя всех, официантов рассчитали до осени, но многие, оставшись, читали, оттирали стены. [В певицах надобности больше не было, поэтому маму тоже отпустили, и она целыми днями лежала в полутемной от задернутых штор, душной, крупно простеганной пыльными лучами комнате, измученная, угрюмая, изредка опуская слабую руку, чтобы нашарить в стоящей прямо на полу глиняной миске ягоду попрохладнее и покрупнее.] В певицах надобности больше не было, поэтому маму тоже отпустило, и она целыми днями лежала в полу, тёмной от затёмнутых штор, в душной, крупно расстёганной пыльными лучами комнате, изученная, угрюмная, изредка отпуская слабую руку на шарик, стоящий прямо на полуглиняной миске, в ягоду попрохладнее и покрупнее… [Землянику, вишню, а потом и крыжовник Саня таскал для нее с рынка – решётами.] Землянику, вишню, а потом и крыжовник, сам я таскал для нее срынкой решётки.
[Сам он радовался пустому просторному городу и возможности беспрепятственно слоняться дотемна где угодно – даже по Большой Дворянской, обычно недоступной из-за гимназистов, ревниво оберегающих свои владения от безродных чужаков.] Сани радовались густому безродному горлу и возможности без припятствина склоняться до утра где удобно – даже под больной дворянкой, обычно недоступной из-за гимнастов, берегливо оберегающих свои владения от безводных чудиков. [Когда чужаков не находилось, гимназисты охотно дрались с семинаристами из духовного училища, которое располагалось тут же, неподалеку.] Когда чудаков не находилось, гимнасты дрались со сценаристами из Охотного училища, которое располагалось тут же, неподалеку. [Еще на углу стояла Мариинская женская гимназия.] Еще на углу стояла Марсианская женская гимназия. [Здание ее, небольшое, строгое, в два этажа, всегда казалось Сане таким же изящным, как и сами гимназистки, на лето разъехавшиеся из города.] Заднее, небольшое, строго в два этажа, всегда казалось саням таким же изящным, как и Сане – гимназистки, на лето разъехавшиеся из города.
[В этом году всё: и лето, и безлюдье, и даже невидимые гимназистки – волновало его, как волнует случайно услышанная полька-бабочка.] В этом году всё: и лето, и безълюдье, и даже невидимые гимназистки – волновало его, как волнует случайно усушенная койко-бабочка. [Будоражило.] Взбульдоражило.
[Саня вырос.] Соня, вырос!